Короткий рассказ

Предлагаю выкладывать здесь понравившиеся рассказы, идея возникла после этой темы - Русский язык и деепричастные обороты как попытка повысить грамотность в наших рядах посредством прививания любви к художественному слову, а грамотную часть аудитории - развлечь

Приступим...

Хорхе Луис Борхес
Дом Астерия



Марии Москера Истмен
.
И царица произвела на свет сына,
которого назвали Астерием.
Аполлодор. Библиотека, III. 1

Знаю, меня обвиняют в высокомерии, и, возможно, в ненависти к людям, и, возможно, в безумии. Эти обвинения (за которые я в свое время рассчитаюсь) смехотворны. Правда, что я не выхожу из дома, но правда и то, что его двери (число которых бесконечно) открыты днем и ночью для людей и для зверей. Пусть входит кто хочет. Здесь не найти ни изнеживающей роскоши, ни пышного великолепия дворцов, но лишь покой и одиночество. И дом, равного которому нет на всей земле. (Лгут те, кто утверждает, что похожий дом есть в Египте.) Даже мои хулители должны признать, что в доме нет никакой мебели. Другая нелепость — будто я, Астерий, узник. Повторить, что здесь нет ни одной закрытой двери, ни одного запора? Кроме того, однажды, когда смеркалось, я вышел на улицу; и если вернулся еще до наступления ночи, то потому, что меня испугали лица простонародья — бесцветные и плоские, как ладонь. Солнце уже зашло, но безутешный плач ребенка и молящие вопли толпы означали, что я был узнан. Люди молились, убегали, падали на колени, некоторые карабкались к подножию храма Двойной секиры, другие хватали камни. Кто-то, кажется, кинулся в море. Недаром моя мать была царицей, я не могу смешаться с чернью, даже если бы по скромности хотел этого.
Дело в том, что я неповторим. Мне не интересно, что один человек может сообщить другим; как философ, я полагаю, что с помощью письма ничто не может быть передано. Эти раздражающие и пошлые мелочи претят моему духу, который предназначен для великого; я никогда не мог удержать в памяти отличий одной буквы от другой. Некое благородное нетерпение мешает мне выучиться читать. Иногда я жалею об этом — дни и ночи такие долгие.
Разумеется, развлечений у меня достаточно. Как баран, готовый биться, я ношусь по каменным галереям, пока не упаду без сил на землю. Я прячусь в тени у водоема или за поворотом коридора и делаю вид, что меня ищут. С некоторых крыш я прыгал и разбивался в кровь. Иногда я прикидываюсь спящим, лежа с закрытыми глазами и глубоко дыша (порой я и в самом деле засыпаю, а когда открою глаза, то вижу, как изменился цвет дня). Но больше всех игр мне нравится игра в другого Астерия. Я делаю вид, что он пришел ко мне в гости, а я показываю ему дом. Чрезвычайно почтительно я говорю ему: «Давай вернемся к тому углу», или: «Теперь пойдем в другой двор», или: «Я так и думал, что тебе понравится этот карниз», или: «Вот это чан, наполненный песком», или: «Сейчас увидишь, как подземный ход раздваивается». Временами я ошибаюсь, и тогда мы оба с радостью смеемся.
Я не только придумываю эти игры, я еще размышляю о доме. Все части дома повторяются много раз, одна часть совсем как другая. Нет одного водоема, двора, водопоя, кормушки, а есть четырнадцать (бесконечное число) кормушек, водопоев, дворов, водоемов. Дом подобен миру, вернее сказать, он и есть мир. Однако, когда надоедают дворы с водоемом и пыльные галереи из серого камня, я выхожу на улицу и смотрю на храм Двойной секиры и на море. Я не мог этого понять, пока однажды ночью мне не привиделось, что существует четырнадцать (бесконечное число) морей и храмов. Все повторяется много раз, четырнадцать раз, но две вещи в мире неповторимы: наверху — непонятное солнце; внизу — я, Астерий. Возможно, звезды, и солнце, и этот огромный дом созданы мной, но я не уверен в этом.
Каждые девять лет в доме появляются девять человек, чтобы я избавил их от зла. Я слышу их шаги или голоса в глубине каменных галерей и с радостью бегу навстречу. Вся процедура занимает лишь несколько минут. Они падают один за другим, и я даже не успеваю запачкаться кровью. Где они падают, там и остаются, и их тела помогают мне отличить эту галерею от других. Мне неизвестно, кто они, но один из них в свой смертный час предсказал мне, что когда-нибудь придет и мой освободитель. С тех пор меня не тяготит одиночество, я знаю, что мой избавитель существует и в конце концов он ступит на пыльный пол. Если бы моего слуха достигали все звуки на свете, я различил бы его шаги. Хорошо бы он отвел меня куда-нибудь, где меньше галерей и меньше дверей. Каков будет мой избавитель? — спрашиваю я себя. Будет ли он быком или человеком? А может, быком с головой человека? Или таким, как я?
Утреннее солнце играло на бронзовом мече. На нем уже не осталось крови.
— Поверишь ли, Ариадна? — сказал Тесей. — Минотавр почти не сопротивлялся.

Изменено 6.4.18 автор Nataliya Artyushina

Nataliya Artyushina

Спасибо, понравилось!
Теперь знаю, что Астерием звали беднягу Минотавра. Почему-то нигде в изложении мифа о Минотавре не упоминается его имя, как будто достаточно "кликухи", довольно обидной, на мой взгляд, - бык Миноса. Какой бы ни был, а сын, царский причем. Астерий значит звездный, наверное?

DoraNi
Астерий значит звездный, наверное?

Верно

Ещё идея возникла - а давайте в этой теме приводить не только рассказы, но и очерки и лекции может быть - кого что зацепило, красиво оформленные жемчужины мысли. Одно условие = должны быть достаточно короткими, иначе нечитабельно будет в формате форума.

Итак.... -

Иосиф Бродский

Похвала скуке

(речь перед выпускниками Дармутского колледжа в июне 1989 года)


Но если ты не сможешь удержать свое царство
И придешь, как до тебя отец, туда,
Где мысль обвиняет и чувство высмеивает,
Верь своей боли...
У.Х. Оден, "Алонсо - Фердинанту"

Значительная часть того, что вам предстоит, будет востребована
скукой. Причина, по которой я хотел бы поговорить с вами об этом в столь
торжественный день, состоит в том, что, как я полагаю, ни один
гуманитарный колледж не готовит вас к такой будущности; и Дармут не
является исключением. Ни точные науки, ни гуманитарные не предлагают вам
курсов скуки. В лучшем случае они могут вас познакомить со скукой, нагоняя
ее. Но что такое случайное соприкосновение по сравнению с неизлечимой
болезнью? Наихудший монотонный бубнеж, исходящий с кафедры, или смежающий
веки велеречивый учебник - ничто по сравнению с психологической Сахарой,
которая начинается прямо в вашей спальне и теснит горизонт.
Известная под несколькими псевдонимами - тоска, томление,
безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость,
сонливость, опустошенность, уныние и т.д., скука - сложное явление и, в
общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим
лекарством от нее должны быть постоянная изобретательность и
оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы,
жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике -
как раз повторение.
Можно, конечно, возразить, что постоянное стремление к оригинальности
и изобретательности есть двигатель прогресса и тем самым цивилизации.
Однако - в чем и состоит преимущество ретроспективного взгляда - двигатель
этот не самый ценный. Ибо, если мы поделим историю нашего вида в
соответствии с научными открытиями, не говоря уже об этических концепциях,
результат будет безрадостный. Мы получим, выражаясь конкретнее, века
скуки. Само понятие оригинальности или новшества выдает монотонность
стандартной реальности, жизни, чей главный стих - нет, стиль - есть скука.
Этим она - жизнь - отличается от искусства, злейший враг которого,
как вы, вероятно, знаете, - клише. Поэтому неудивительно, что и искусство
не может научить вас справляться со скукой. На эту тему написано несколько
романов; еще меньше живописных полотен; что касается музыки, она главным
образом несемантична. Единственный способ сделать искусство убежищем от
скуки, от этого экзистенциального эквивалента клише, - самим стать
художниками. Хотя, учитывая вашу многочисленность, эта перспектива столь
же незаманчива, сколь и маловероятна.
Но даже если вы шагнете в полном составе к пишущим машинкам,
мольбертам и Стейнвеям, полностью от скуки вы себя не оградите. Если мать
скуки - повторяемость, то вы, юные и дерзкие, будете быстро удушены
отсутствием признания и низким заработком, ибо и то, и другое хронически
сопутствует искусству. В этом отношении литературный труд, живопись,
сочинение музыки значительно уступают работе в адвокатской конторе, банке
или даже лаборатории.
В этом, конечно, заключается спасительная сила искусства. Не будучи
прибыльным, оно становится жертвой демографии довольно неохотно. Ибо если,
как мы уже сказали, повторение - мать скуки, демография (которой предстоит
сыграть в вашей жизни гораздо большую роль, чем любому из усвоенных вами
здесь предметов) - ее второй родитель. Возможно, это звучит
мизантропически, но я вдвое старше вас и на моих глазах население земного
шара удвоилось. К тому времени, когда вы достигнете моего возраста, оно
увеличится вчетверо, и вовсе не так, как вы ожидаете. Например, к 2000
году произойдет такое культурно-этническое перераспределение, которое
станет испытанием для вашего человеколюбия.
Одно это уменьшит перспективы оригинальности и изобретательности в
качестве противоядий от скуки. Но даже в более монохромном мире другое
осложнение с оригинальностью и изобретательностью состоит в том, что они
буквально окупаются. При условии, что вы способны к тому или другому, вы
разбогатеете довольно быстро. Сколь бы желательно это ни было, большинство
из вас знает по собственному опыту, что никто так не томим скукой, как
богачи, ибо деньги покупают время, а время имеет свойство повторяться.
Допуская, что вы не стремитесь к бедности - иначе вы бы не поступили в
колледж, - можно ожидать, что скука вас настигнет, как только первые
орудия самоудовлетворения станут вам доступны.
Благодаря современной технике эти орудия так же многочисленны, как и
синонимы скуки. Ввиду их назначения - помочь вам позабыть об избыточности
времени - их изобилие красноречиво. Столь же красноречивым является
использование вашей покупательной способности, к вершинам которой вы
зашагаете отсюда под щелканье и жужжание некоторых из этих инструментов,
которые крепко держат в руках ваши родители и родственники. Это
пророческая сцена, леди и джентльмены 1989 года выпуска, ибо вы вступаете
в мир, где запись события умаляет само событие - в мир видео, стерео,
дистанционного управления, тренировочных костюмов и тренажеров,
поддерживающих вас в форме, чтобы снова прожить ваше собственное или
чье-то еще прошлое: консервированного восторга, требующего живой плоти.
Все, что обнаруживает регулярность, чревато скукой. В значительной
степени это относится и к деньгам - как к самим банкнотам, так и к
обладанию ими. Разумеется, я не собираюсь объявлять бедность спасением от
скуки - хотя Св. Франциску, по-видимому, удалось именно это. Но несмотря
на всю окружающую вас нужду, идея создания новых монашеских орденов не
кажется особенно увлекательной в нашу эпоху видеохристианства. К тому же,
юные и дерзкие, вы больше жаждете делать добро в той или иной Южной
Африке, чем по соседству, и охотнее откажетесь от любимого лимонада, чем
вступите в нищий квартал. Поэтому никто не рекомендует вам бедность. Все,
что вам можно предложить, - быть осторожнее с деньгами, ибо нули в ваших
счетах могут превратиться в ваш духовный эквивалент.

Что касается бедности, скука - самая жестокая часть ее несчастий, и
бегство от нее принимает более радикальные формы: бурного восстания или
наркомании. Обе временные, ибо несчастье бедности бесконечно; обе
вследствие этой бесконечности дорогостоящи. Вообще, человек, всаживающий
героин себе в вену, делает это главным образом по той же причине, по
которой вы покупаете видео: чтобы увернуться от избыточности времени.
Разница, однако, в том, что он тратит больше, чем получает, и его средства
спасения становятся такими же избыточными, как то, от чего он спасается,
быстрее, чем ваши. В целом, тактильная разница между иглой шприца и
кнопкой стерео приблизительно соответствует различию между остротой и
тупостью влияния времени на неимущих и имущих. Короче говоря, будь вы
богаты или бедны, рано или поздно вы пострадаете от избыточности времени.
Потенциально имущие, вам наскучит ваша работа, ваши друзья, ваши
супруги, ваши возлюбленные, вид из вашего окна, мебель или обои в вашей
комнате, ваши мысли, вы сами. Соответственно, вы попытаетесь найти пути
спасения. Кроме приносящих удовлетворение вышеупомянутых игрушек, вы
сможете приняться менять места работы, жительства, знакомых, страну,
климат; вы можете предаться промискуитету, алкоголю, путешествиям, урокам
кулинарии, наркотикам, психоанализу.
Впрочем, вы можете заняться всем этим одновременно; и на время это
может помочь. До того дня, разумеется, когда вы проснетесь в своей спальне
среди новой семьи и других обоев, в другом государстве и климате, с кучей
счетов от вашего турагента и психоаналитика, но с тем же несвежим чувством
по отношению к свету дня, льющемуся через окно. Вы натягиваете ваши
кроссовки и обнаруживаете, что у них нет шнурков, за которые бы вы
выдернули себя из того, что вновь приняло столь знакомый облик. В
зависимости от вашего темперамента или возраста вы либо запаникуете, либо
смиритесь с привычностью этого ощущения; либо вы еще раз пройдете через
мороку перемен.
Невроз и депрессия войдут в ваш лексикон; таблетки - в вашу аптечку.
В сущности, нет ничего плохого в том, чтобы превратить жизнь в постоянный
поиск альтернатив, чехарду работ, супругов, окружений и т.д., при условии,
что вы можете себе позволить алименты и путаницу в воспоминаниях. Это
положение, в сущности, было достаточно воспето на экране и в романтической
поэзии. Загвоздка, однако, в том, что вскоре этот поиск превращается в
основное занятие, и ваша потребность в альтернативе становиться равна
ежедневной дозе наркомана.
Однако, из этого существует еще один выход. Не лучший, возможно, с
вашей точки зрения, и не обязательно безопасный, но прямой и недорогой. Те
из вас, кто читал "Слугу слуг" Роберта Фроста, помнят его строчку: "Лучший
выход - всегда насквозь". И то, что я собираюсь предложить - вариация на
эту тему.

Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит;
погрузитесь, достаньте до дна. Вообще, с неприятностями правило таково:
чем скорее вы коснетесь дна, тем тем быстрее выплывете на поверхность.
Идея здесь, пользуясь словами другого великого англоязычного поэта,
заключается в том, чтобы взглянуть в лицо худшему. Причина, по которой
скука заслуживает такого пристального внимания, в том, что она
представляет чистое, неразведенное время во всем его повторяющемся,
избыточном, монотонном великолепии.
Скука - это, так сказать, ваше окно на время, на те его свойства,
которые мы склонны игнорировать до такой степени, что это уже грозит
душевному равновесию. Короче говоря, это ваше окно на бесконечность
времени, то есть на вашу незначительность в нем. Возможно, этим
объясняется боязнь одиноких, оцепенелых вечеров, очарованность, с которой
мы иногда наблюдаем пылинку, кружащуюся в солнечном луче, - и где-то
тикают часы, стоит жара, и сила воли на нуле.
Раз уж это окно открылось, не пытайтесь его захлопнуть; напротив,
широко распахните его. Ибо скука говорит на языке времени, и ей предстоит
преподать вам наиболее ценный урок в вашей жизни - урок, которого вы не
получили здесь, на этих зеленых лужайках - урок вашей крайней
незначительности. Он ценен для вас, а также для тех, с кем вы будете
общаться. "Ты конечен", - говорит вам время голосом скуки, - "и что ты ни
делаешь, с моей точки зрения, тщетно". Это, конечно, не прозвучит музыкой
для вашего слуха; однако, ощущение тщетности, ограниченной значимости
ваших даже самых высоких, самых пылких действий лучше, чем иллюзия их
плодотворности и сопутствующее этому самомнение.
Ибо скука - вторжение времени в нашу систему ценностей. Она помещает
ваше существование в его - существования - перспективу, конечный результат
которой - точность и смирение. Первая, следует заметить, порождает второе.
Чем больше вы узнаете о собственной величине, тем смиреннее вы становитесь
и сочувственней к себе подобным, к той пылинке, что кружится в луче солнца
или уже неподвижно лежит на вашем столе. Ах, сколько жизней ушло в эти
пылинки! Не с вашей точки зрения, но с их. Вы для них то же, что время для
нас; поэтому они выглядят столь малыми.

"Помни меня", -
шепчет пыль.

Ничто не могло бы быть дальше от душевного распорядка любого из вас,
юные и дерзкие, чем настроение, выраженное в этом двустишии немецкого
поэта Питера Хухеля, ныне покойного.
Я процитировал его не потому, что хотел заронить в вас влечение к
вещам малым - семенам и растениям, песчинкам или москитам - малым, но
многочисленным. Я привел эти строчки, потому что они мне нравятся, потому
что я узнаю в них себя и, коли на то пошло, любой живой организм, который
будет стерт с наличествующей поверхности. "Помни меня", - говорит пыль. И
слышится здесь намек на то, что, если мы узнаем о самих себе от времени,
вероятно, время, в свою очередь, может узнать что-то от нас. Что бы это
могло быть? Уступая ему по значимости, мы превосходим его в чуткости.
Что означает - быть незначительным. Если требуется парализующая волю
скука, чтобы внушить это, тогда да здравствует скука. Вы незначительны,
потому что вы конечны. Однако, чем вещь конечней, тем больше она заряжена
жизнью, эмоциями, радостью, страхами, состраданием. Ибо бесконечность не
особенно оживлена, не особенно эмоциональна. Ваша скука, по крайне мере,
говорит об этом. Поскольку ваша скука есть скука бесконечности.
Уважайте, в таком случае, ее происхождение - и, по возможности, не
меньше, чем свое собственное. Поскольку именно предчувствие этой бездушной
бесконечности объясняет интенсивность человеческих чувств, часто
приводящих к зачатию новой жизни. Это не значит, что вас зачали от скуки
или что конечное порождает конечное (хотя и то и другое может звучать
правдоподобно). Это скорее наводит на мысль, что страсть есть привилегия
незначительного.

Поэтому старайтесь оставаться страстными, оставьте хладнокровие
созвездиям. Страсть, прежде всего, - лекарство от скуки. И еще, конечно,
боль - физическая больше, чем душевная, обычная спутница страсти; хотя я
не желаю вам ни той, ни другой. Однако, когда вам больно, вы знаете, что,
по крайней мере, не были обмануты (своим телом или своей душой). Кроме
того, что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности вашего
собственного или всех остальных существований - что это не обман.
Вы могли бы также испробовать детективы или боевики - нечто,
отправляющее туда, где вы не бывали вербально / визуально / ментально
прежде - нечто, длящееся хотя бы несколько часов. Избегайте телевидения,
особенно переключения программ: это избыточность во плоти. Однако, если
эти средства не подействуют, впустите ее, "швырните свою душу в
сгущающийся мрак". Раскройте объятия, или дайте себя обнять скуке и тоске,
которые в любом случае больше вас. Несомненно, вам будет душно в этих
объятиях, но попытайтесь вытерпеть их сколько можете и затем еще немного.
Самое главное, не думайте, что вы где-то сплоховали, не пытайтесь
вернуться, чтобы исправить ошибку. Нет, как сказал поэт: "Верь своей
боли". Эти ужасные медвежьи объятия не ошибка. И все, что вас беспокоит, -
тоже. Всегда помните, что в этом мире нет объятий, которые в конце концов
не разомкнутся.
Если вы находите все это мрачным, вы не знаете, что такое мрак. Если
вы находите это несущественным, я надеюсь, что время докажет вашу правоту.
Если же вы сочтете это неуместным для такого торжественного события, я с
вами не соглашусь.
Я бы согласился, знаменуй это событие ваше пребывание здесь, но оно
знаменует ваш уход. К завтрашнему дню вас здесь уже не будет, поскольку
ваши родители заплатили только за четыре года, ни днем больше. Так что вы
должны отправиться куда-то еще, делать карьеру, деньги, обзаводиться
семьями, встретиться со своей уникальной судьбой. Что касается этого
куда-то, ни среди звезд, ни в тропиках, ни рядом в Вермонте скорее всего
не осведомлены об этой церемонии на лужайке в Дармуте. Нельзя даже
поручиться, что звук вашего оркестра достигает Уайт-Ривер-Джанкшн.
Вы покидаете это место, выпускники 1989 года. Вы входите в мир,
который будет населен гораздо плотнее этой глуши, и где вам будут уделять
гораздо меньше внимания, чем вы привыкли за последние четыре года. Вы
полностью предоставлены себе. Если говорить о вашей значимости, вы можете
быстро оценить ее, сопоставив ваши 1100 с 4,9 миллиарда мира.
Благоразумие, следовательно, столь же уместно при этом событии, как и
фанфары.
Я не желаю вам ничего, кроме счастья. Однако будет масса темных и,
что еще хуже, унылых часов, рожденных настолько же внешним миром,
насколько и вашими собственными умами. Вы должны будете каким-то образом
против этого укрепиться; в чем я и попытался вам помочь здесь моими малыми
силами, хотя этого очевидно недостаточно.
Ибо то, что предстоит вам, - замечательное, но утомительное
странствие; вы сегодня садитесь, так сказать, на поезд, идущий без
расписания. Никто не может сказать, что вас ожидает, менее всего те, кто
остается позади. Однако, единственное, в чем они могут вас заверить, что
это путешествие в один конец. Поэтому попытайтесь извлечь некоторое
утешение из мысли, что как бы ни была неприятна та или иная станция,
стоянка там не вечна. Поэтому вы никогда не застревайте - даже когда вам
кажется, что вы застряли; это место сегодня становится вашим прошлым.
Отныне оно будет для вас уменьшаться, ибо этот поезд в постоянном
движении. Оно будет для вас уменьшаться, даже когда вам покажется, что вы
застряли... Поэтому посмотрите на него в последний раз, пока оно еще имеет
свои нормальные размеры, пока это еще не фотография. Посмотрите на него со
всей нежностью, на которую вы способны, ибо вы смотрите на свое прошлое.
Взгляните, так сказать, в лицо лучшему. Ибо я сомневаюсь, что вам
когда-либо будет лучше, чем здесь.

Хулио Кортасар

Аксолотль


Было время, когда я много думал об аксолотлях. Я ходил в аквариум
Ботанического сада и часами не спускал с них глаз, наблюдая за их
неподвижностью, за их едва заметными движениями. Теперь я сам аксолотль.
Случай привел меня к ним одним весенним утром, когда Париж распускал свой павлиний хвост после медлительной зимы. Я проехал по бульвару Пор-Рояль, миновал бульвары Сен-Марсель и Л'Опиталь, увидел зелень среди серых массивов и подумал о львах. Мне нравились львы и пантеры, но никогда до тех пор я не входил в сырое и темное помещение аквариума. Я оставил велосипед у ограды и пошел посмотреть на тюльпаны. Львы были уродливы и печальны, а моя пантера спала. Я решил зайти в аквариум, мельком глянул на обычных рыб и неожиданно натолкнулся на аксолотлей. Я простоял возле них целый час и вышел, уже неспособный думать ни о чем другом.
В библиотеке святой Женевьевы я справился по словарю и узнал, что аксолотли -- это снабженные жабрами личинки тигровой амблистомы из рода амблистом. То, что они мексиканцы, я увидел по ним самим, по их маленьким розовым ацтекским физиономиям и по табличке над аквариумом. Я прочел, что в Африке находили экземпляры, способные жить на суше в периоды засухи, и что они продолжают свою жизнь в воде при наступлении периода дождей. Я нашел их испанское название, ахолоте, упоминание о том, что они съедобны и что их жир применялся (по-видимому, сейчас уже не применяется) так же, как рыбий жир.
Мне не хотелось изучать специальные труды, но на следующий день я вернулся в Ботанический сад. Я стал ходить туда каждое утро, иногда днем и вечером. Сторож в аквариуме недоуменно улыбался, надрывая мой билет. Я опирался на железный поручень, огораживающий стеклянные стенки, и принимался смотреть на них. В этом нет ничего странного, ибо с первого же момента я понял, что мы связаны, что нечто бесконечно далекое и забытое продолжает все же соединять нас. Мне достаточно было в то первое утро просто остановиться перед стеклом, за которым в воде бежала вверх струйка пузырьков. Аксолотли сгрудились на мерзком и тесном (только я знаю, насколько он тесен и мерзок) полу аквариума, усыпанном осклизлыми камнями. Их было девять экземпляров, и почти все, уткнувшись носом в стекло, глядели на посетителей своими золотыми
глазами. Я стоял смущенный, почти пристыженный; казалось чем-то непристойным торчать перед этими молчаливыми и неподвижными фигурами, сбившимися на дне аквариума. Мысленно выделив одного, находившегося справа и немного в стороне от остальных, я внимательно изучал его. Я увидел розоватое и словно прозрачное тельце (при этом мне пришли на память китайские статуэтки из молочного стекла), похожее на маленькую пятнадцатисантиметровую ящерицу, с удивительно хрупким рыбьим хвостом, самой чувствительной частью нашего тела. Вдоль хребта у него шел прозрачный плавник, сливавшийся с хвостом, но
особенно меня поразили лапки, изящные и нежные, которые заканчивались крохотными пальцами, миниатюрными человеческими ногтями. И тогда я обнаружил его глаза, его лицо. Лицо без выражения, где выделялись только глаза, два отверстия с булавочную головку, целиком заполненные прозрачным золотом, лишенные всякой жизни, однако смотрящие; мой взгляд, проникая внутрь, словно проходил насквозь через золотистую точку и терялся в призрачной таинственной глубине. Тончайший черный ореол окружал глаз и вписывал его в розовую плоть,
в розовый камень головы, пожалуй, треугольной, но с закругленными неправильными краями, которые придавали ей полное сходство с изъеденной временем статуэткой. Рот находился на самом подбородке треугольного лица, и только в профиль угадывались его значительные размеры; в фас на безжизненном камне едва виднелась тонкая щель. По обе стороны головы, там, где полагалось
быть ушам, у него росли три красные веточки, точно кораллы -- растительный придаток, по-видимому, жабры. И это было единственное живое в нем: каждые десять-пятнадцать секунд веточки жестко выпрямлялись и вновь опадали. Порой одна из лапок чуть шевелилась, я видел, как крохотные пальцы мягко погружались в ил. Мы вообще не любим много двигаться, да и аквариум такой тесный: едва тронешься с места, как наталкиваешься на чей-нибудь хвост или голову; это вызывает недовольство, ссоры, в результате -- утомление. Когда мы неподвижны, время идет незаметно.
Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я понял: сокращение жабр, легкие касания тонких лапок о камень, внезапное продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело) доказывали, что они способны пробуждаться от мертвого оцепенения, в котором они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши, отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож обеспокоенно покашливал), я старался получше рассмотреть крохотные золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далекий мир розовых существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова.
И тем не менее как они были нам близки! Я узнал об этом еще раньше, еще до того, как стал аксолотлем. Я узнал об этом в тот день, когда впервые подошел к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки распространенному мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас. Полное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим существом подтверждало, что моя догадка верна, что я не основывался на простых аналогиях. Только лапки-ручки... Но у ящерицы тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас. Я думаю, что тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с золотыми глазами. Это смотрело и знало. Это взывало. Они не были животными.
Тут было легко, почти очевидно обратиться к мифологии. Я стал
рассматривать аксолотлей как результат метаморфозы, которой не удалось уничтожить таинственное сознание их человеческой сути. Я представлял себе, что это сознательные существа, рабы своего тела, навечно приговоренные к подводной тишине, к размышлениям и отчаянию. Их слепой взгляд, маленький золотой диск, ничего не выражающий и однако пугающе разумный, проникал в мою душу, как призыв: "Спаси нас, спаси нас". Я замечал вдруг, что шепчу слова утешения, стараюсь внушить им ребяческие надежды. Они, не шевелясь, продолжали смотреть на меня; внезапно розовые веточки жабр поднимались. В этот миг меня пронзала смутная боль: быть может, они видели меня, улавливали
мое усилие постичь их непостижимые жизни. Они не были человеческими существами, но ни в одном животном я не находил такой глубокой связи с собой. Аксолотли были как будто свидетелями чего-то, а порой грозными судьями. Перед ними я чувствовал себя виноватым, такая жуткая чистота виднелась в этих прозрачных глазах. Они были личинками, но личинка -- личина-- означает также и маска, а еще -- призрак. Какое обличье ожидало своегочаса за этими ацтекскими лицами, невыразительными и в то же время неумолимо жестокими?
Я боялся их. Думаю, что, если бы рядом не было других посетителей и сторожа, я не осмелился бы остаться с ними наедине. "Вы прямо пожираете их глазами", -- смеясь говорил мне сторож, наверное считавший меня немного тронутым. Он не понимал, что это они, в своем золотом каннибализме, медленно пожирали меня глазами. Вдали от аквариума я думал только о них, они словно воздействовали на меня на расстоянии. Я стал ходить туда каждый день, а по ночам рисовал себе, как они неподвижно висят в темноте, как неторопливо вытягивают руку и внезапно встречают руку другого. Быть может, их глаза видят и ночью, так что день для них длится бесконечно. Глаза аксолотлей лишены век.
Теперь я знаю, что тут не было ничего странного, что это должно было произойти. Каждое утро, когда я наклонялся над аквариумом, я узнавал их все больше. Они страдали -- и каждой клеткой своего тела я ощущал их немое страдание, недвижную муку в толще воды. Они словно высматривали нечто -- давнее утраченное господство, эпоху свободы, когда мир принадлежал аксолотлям. Казалось невероятным, чтобы такое жуткое выражение, побеждавшее вынужденную неподвижность их каменных лиц, не означало бы скорбную весть, не
служило бы доказательством вечных мучений в этом жутком аду, где они жили. Напрасно я пытался уговорить себя в том, что моя собственная обостренная чувствительность проецирует на аксолотлей отсутствующий у них разум. Они и я знали. Потому не было ничего странного в том, что произошло. Мое лицо прижималось к стеклу аквариума, мои глаза старались проникнуть в секрет этих золотых глаз без радужной оболочки и без зрачков. Я видел очень близко, за стеклом, неподвижное лицо аксолотля. Без перехода, без удивления я увидел за стеклом свое лицо, вместо лица аксолотля увидел за стеклом свое лицо, увидел его вне аквариума, по другую сторону стекла. Потом мое лицо отодвинулось, и
я понял.
Только одно было странно: продолжать думать, как раньше, знать. Понять -- это означало в первый момент почувствовать леденящий ужас человека, который просыпается и видит, что похоронен заживо. Снаружи мое лицо снова приблизилось к стеклу, я смотрел на свой рот с губами, сжатыми от усилия понять аксолотлей. Я был аксолотлем и теперь мгновенно узнал, что никакое понимание невозможно. Он был вне аквариума, его мысль была мыслью вне аквариума. Зная это, будучи им, я был теперь аксолотлем и находился в своем мире. Ужас пришел, -- я понял это сразу же, -- оттого, что я счел себя пленником в теле аксолотля, переселившимся в него со своей человеческой мыслью, заживо погребенным в аксолотле, осужденным разумно существовать
среди неразумных тварей. Но это прошло, когда чья-то лапа коснулась моего лица, когда, чуть отодвинувшись в сторону, я увидел рядом с собой аксолотля, глядящего на меня, и понял, что он тоже знает, знает так же ясно, хоть и не в состоянии выразить это. Или я был тоже и в нем, или все мы думаем, как люди -- неспособные к самовыражению, когда все сведено к золотистому сиянию наших глаз, смотрящих на лицо человека, прижатое к стеклу.
Он возвращался много раз, теперь приходит реже. Иногда не показывается по целым неделям. Вчера я видел его, он долго смотрел на меня, потом резко повернулся и ушел. Мне кажется, что он уже не так интересуется нами, что ходит сюда по привычке. И поскольку единственное, что я могу делать -- это думать, я много думаю о нем. Мне приходит в голову, что вначале мы еще были соединены, и он чувствовал себя больше чем когда-либо связанным с неотступной тайной. Но мосты между ними разрушены, ибо то, что было его наваждением, стало теперь аксолотлем, чуждым человеческой жизни. Я думаю, что вначале я мог еще в какой-то степени стать им, -- ах, только в какой-то степени, -- и поддерживать в нем желание узнать нас получше. Теперь я окончательно стал аксолотлем, и если думаю, как человек, то это лишь потому, что все аксолотли в своей личине из розового камня думают, как люди. Мне кажется, что из всего этого мне удалось сообщить ему кое-что в первые дни, когда я еще был им. И в этом окончательном одиночестве, -- ибо он уже не вернется, -- меня утешает мысль о том, что, может быть, он напишет про нас, -- веря, что придумывает, напишет рассказ про аксолотлей.

Изменено 17.4.18 автор Nataliya Artyushina

Хулио Кортасар. Жизнь хронопов и фамов

ХРАНЕНИЕ ВОСПОМИНАНИЙ


Чтобы сохранить свои воспоминания, фамы обычно бальзамируют их: уложив воспоминанию волосы и характерные признаки, они пеленают его с ног до головы в черное покрывало и прислоняют к стене в гостиной с этикеткой, на которой значится: "Прогулка в Кильмес" или "Фрэнк Синатра".
У хронопов не так: эти рассеянные мягкие существа позволяют воспоминаниям носиться с веселыми криками по всему дому, и те бегают между ними, а когда одно из них запутается в ногах, его нежно гладят, приговаривая: "Смотри не ушибись" или "Осторожней на лестнице". Поэтому в доме у фамов порядок и тишина, в то время как у хронопов все вверх дном и постоянно хлопают двери. Соседи вечно жалуются на хронопов, а фамы, сочувственно кивая, спешат домой, чтобы посмотреть, все ли этикетки на месте.

Nataliya Artyushina

Весеннее настроение и неотвратимо приближающееся как дембель, окончание рабочего дня. Навеяли строки, которые и изложил на «бумаге». Попутно стараясь поддержать начатую Наталией тему. Сразу говорю, что все имена, явки, пароли, фотороботы вымышлены. И все персонажи унифицированы, реальных прототипов на форуме нет. Как говорится – все совпадения не случайны.
Раннее, весеннее солнце, заглянуло в окно, осветив первыми робкими лучами, сначала стену в комнате, а потом, пробираясь вглубь все смелее и смелее, осветило боковую стенку аквариума. Приоткрыв глаз, я посмотрел на свой аквариум.
«Да, знатный аквариумец, у меня вышел, не у всех в округе такой есть!» - сказал я себе под нос, почесав волосатой рукой живот.
В этот момент солнечный свет, заполнил всю банку.
«Хосподи святы!» - пронеслось у меня в голове, при виде белесой взвеси, заполонившей весь аквариум.
«Они здесь, они атакуют!» - сразу вспомнилась фраза из полюбившегося фильма «Чужой».
В волнении, глядя на весело мутнеющий аквариум, я дрожащими руками, одел тренировочные штаны и футболку с надписью «Зенит».
Мысль лихорадочно билась в черепной коробке – « Надо шо та делать!».
Жуя на ходу бутерброд и запивая его кофе, я решил прибегнуть к проверенному, универсальному способу борьбы, с возникшей «мутью». Поэтому плюхнувшись в кресло перед монитором и стучя пальцами по клавишам, а зубами об бутерброд, набрал на клавиатуре заветное слово - aqa.ru! Открыл я это универсальное снадобье в борьбе со всевозможными аквариумными хворями уже давно, в то время, когда однажды мастерски запустил нанотреугольник с курицей.
Эх, помню, с каким трудом я запихивал ее у узкую горловину нанотреугольника. Курица при этом отчаянно верещала и теряя последние перья, жалобно смотрела на меня. Но я был неумолим. Запихнув ее во вновь запущенную банку, я с чувством истинного наслаждения смотрел на вновь открывшуюся картину – голубой грунт, сияющие химической зеленью пластиковые кусты, замок, о какой это был замок – красивые маленькие балкончики отливающие позолотой, стенки, расписанные под ксен. Смотрел бы и смотрел. Но чего то не хватало.
« О Боги! Вода!» - возопил я, вспомнив, что забыл налить в свой скейп воды. Наконец, все встало на свои места и я нашел объяснение тому, что петушок беспомощно шевелил жабрами на ядовито-голубом грунте. Набрав холодной воды из под крана, я с максимальной бережностью, залил ее в треугольник.
«Плыви маленький!» - сказал я своему петушку.
Так вот, к чему это я, к тому, что именно тогда, когда петушок на утро, собрался склеить ласты, я в находясь в отчаянье, набрал на клавиатуре – SOS!!!
Вот с тех пор и пользуюсь этим.
Петуха, я лечил, отчаянно борясь за его жизнь – двумя темами и пятьюдесятью постами. На пятьдесят первом сообщении он сдох.
Отвлекся я, а напасть то подбирается! Прихлебнув остывший кофе и впихнув в рот сигарету, я вышел на связь!
Не мудрствуя лукаво, из задуманных пяти тем, первую я назвал просто –«Муть!».
Выпуская клубы дыма из носа, я строчил не покладая рук, иногда глядя на банку – не просветлела ли! Но нет, светлеть банка не хотела.
Четвертой темой на форуме, я нанес сокрушительный удар по мутной воде, назвав ее «Тонкий синтепон». Но надежды мои не оправдались, муть в воде не уходила и я вынужден был кормить рыб на ощупь.
Сон сморил меня прямо за монитором, мне снилось, что я поставил в фильтр тонкий синтепон, выключил свет, стал кормить рыбок через день, добавил бактерий и о чудо, когда я проснулся, утомленный невольной борьбой за чистую воду, ровно через неделю, вода в аквариуме была как слеза.
А Вы говорили, что универсальных средств нет!

Изменено 24.4.18 автор Corsar

Изменено 24.4.18 автор Corsar

Изменено 24.4.18 автор Corsar

Corsar

нанотреугольник с курицей.

первую я назвал просто –«Муть!».

Четвертой темой на форуме, я нанес сокрушительный удар по мутной воде, назвав ее «Тонкий синтепон».

Юра, пишите длиннее!!!

Corsar

Браво, сатира на злобу дня. Как говорится, утром в газете-вечером в куплете...

Изменено 24.4.18 автор Марк11

Войну и Мир Толстого кто-нибудь смог прочитать от начала до конца? А то могу текст скопировать с интернета, если кому надо.) Шучу.
Вот, если кому интересно описание сухопутного растения, точнее дерева, а именно Дуба из Войны и Мира:


На краю дороги стоял дуб. Он был, вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными суками и корой, заросшей старыми болячками. С огромными, неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиниться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

Этот дуб как будто говорил: «Весна, и любовь, и счастье! И как не надоест вам все один и тот же глупый, бессмысленный обман! Все одно и то же, и все обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинокие, и вон я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, выросшие из спины, из боков — где попало. Как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу. Цветы и трава были и под дубом, но он все так же, хмурый, неподвижный, уродливый и упорный, стоял посреди них.

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, — думал князь Андрей. — Пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем: наша жизнь кончена!» Целый ряд мыслей, безнадежных, но грустно-приятных, в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришел к тому же успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая...

Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. «Здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны. Да где он?» — подумал князь Андрей, глядя на левую сторону дороги. Сам того не зная, он любовался тем дубом, которого искал, но теперь не узнавал его.

Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия — ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробивались без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что это старик произвел их. «Да это тот самый дуб», — подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна — все это вдруг вспомнилось ему.



Вот он наш великий и могучий русский язык...

Изменено 25.4.18 автор Сергей Юрьевич

Nataliya Artyushina

Один мой приятель, из аквариумистов, решил порадовать себя запуском кубика на 60литров. Кубик он, торжественно, после покупки, установил на тумбочку из мебельного магазина. Надо сказать, что к выбору тумбы, он отнесся очень внимательно. Объехал несколько мебельных магазинов, критически глядя на имеющийся ассортимент. Подходил, щупал, пробовал «на зуб», облокачивался, пытался давить сверху массой тела. Продавцы – консультанты, недоуменно глядя на него, говорили, что товар хороший и качественный. При вопросе, обращенном к ним, о том, выдержит ли эта тумба 50 кг, особенно смешливые не выдерживали и откровенно смеясь, интересовались у приятеля, не ламповый ли раритет у него, в лице телевизора «Рекорд» предполагается установить для услады глаз.
В итоге, тумба была куплена. На мой взгляд, откровенно хлипкая конструкция. К ней были куплены широкие, низкие ножки, взамен штатных. И после того, как конструкция была успешно собрана, на нее был установлен в первых строках упомянутый кубик. Мда, друзья мои. Лишний раз убеждался, приходя к товарисчу, что даже небольшой водоем за стеклом, требует если и не специальной тумбы, то уж и не хлипкой тумбочки. После встречи и обмена приветствиями, я приглашался в зал, где мне задавался, ставший уже через пару недель традиционным, вопрос – «Не криво ли стоит?». Стараясь придать лицу, выражение, которое бы свидетельствовало о наличии у меня огромного опыта оценки «кособокости» тумбочек, я внимательно фокусировал взгляд и выдавал, заранее приготовленную фразу – «Идеально ровно!». После чего наш разговор переходил в другое русло. И все текло своим чередом, весна сменяла зиму, до тех пор, пока мой знакомец не залил при подмене водичкой тумбочку. С того самого времени, часто наблюдал его сидящим около тумбочки, измеряющим расстояние от пола до верхних торцов тумбочки. Оно и не просто так. Внешне, тумбуленция, стала напоминать пизанскую башню, разве что угол наклона был пока еще очень «тупым».
До сих пор не пойму, что препятствовало ему, переставить аквариум на что – то другое, пока он искал для покупки, именно тумбу под аквариум. По его утверждению - лень, обычная, элементарная, коварно – расслабляющая. Тем не менее, все по порядку. Снежным декабрем, когда первый снег, робко ложился на асфальт, он позвонил мне и попросил помочь перевезти вновь купленную тумбочку из магазина. Тумба, что и говорить, была добротная, сделана на совесть. На такой тумбе, можно и твист станцевать - весело поведал мне приятель, пока мы по пробкам, медленно продвигались к его дому. Втащив ее в лифт, подняли на седьмой этаж, разместили рядом с кровобоко стоящим аквариумом. На мои предложения помощи, с тем, чтобы немедленно провести перемещение банки с тумбочки на тумбочку, товарисч отреагировал каким-то неопределенным мычанием и недовольным кивком головы. При расшифровке его мычания, я понял, что он мне сказал о запланированных на завтра, подменах и прочих радостных заботах о банках, и что где-то в промежутке между всем, он все сделает сам.
Подмигнув ему и весело посвистывая, я удалился восвояси.
Приятный, все-таки сон, часа в четыре утра, зимой. За окном легкая поземка, ветер, чуть подвывая, стучится пригоршнями сухого снега в окна.
До подъема еще далеко, радостно-расслабляющие, в преддверии новогодних каникул, сны, заползают внутрь головы. Часы мерно тикают в темноте. Тишина.
Если бы рыбы умели кричать, то я думаю, что около 4.13, квартиру бы заполнили их, сначала встревоженные, а затем откровенно орущие голоса. Тумбочка, чуть скрипнув, начала складываться набок, по заранее, кем-то спланированному алгоритму. Создавалось такое ощущение, что она очень устала корячиться и наконец, умирая, обретала долгожданную свободу. Движение ее вниз, подчиняясь всемирному закону, убыстрялось. Рыбы уже были не в состоянии громко кричать и только молча, созерцали падение своего кривобокого дома вниз, навстречу полной неопределенности. Глаза их вылезли из рыбьих орбит, а рот был судорожно открыт. Наконец, в определенной точки траектории, в силу вступил другой всемирный закон и аквариум начал свой отрыв от тумбочки, как лыжник от трамплина. При этом он стал заваливаться набок, добрая порция пистии, вылетела вместе с начавшей выливаться водой, на стоящие рядом тома подписки Левы Толстого. Я думаю, что единственно, на что рассчитывали рыбы, так это на то, что громкий звук падающего аквариума привлечет сонного хозяина и он с любопытством придет посмотреть на источник звука и поднимет их, таких беззащитных, плещущихся в лужах воды на паркете, судорожно хватающих воздух ртами. Наконец наступил момент, которого невидимый кто то, кто задумал все это, ждал. Произошло соприкосновение стекла и дерева. Первое, пыталось доли секунды сопротивляться, но паркетный пол, не оставил ему шансов. Отскочив на доли сантиметра, чтобы вновь ринуться вниз, стекло звонко и хлетско, начало лопаться. Из маленькой точки побежала трещина, которая с каждой секундой, становилась все больше и больше, давая жизнь другим трещинам, разбегавшемся в стороны. Наконец стекло лопнуло и потоки воды, не успевшей вылиться через верх, ринулись в образовавшуюся пустоту, увлекая с собой рыбу.
Хозяин увидел все это, когда в 9, зашел в зал, чтобы покормить рыбу. А новая тумбочка, до сих пор стоит пустая.

Corsar

Да уж, крайне поучительная история.

Corsar

Отличное чувство юмора, Ваш жанр определённо - трагикомедия. На заказ пишете? О "паразитах" было бы очень актуально

Nataliya Artyushina
О "паразитах" было бы очень актуально

В жизни, или в аквариуме?

Corsar

Боюсь, для короткого рассказа годятся только аквариумные

Corsar
Продавцы – консультанты, недоуменно глядя на него, говорили, что товар хороший и качественный.

"Недоуменные продавцы" напомнили мне одну историю. Не аквариумную. Но сначала - предварительное пояснение. Чтоб у читающих не возникло этого недоумения.

Двадцать лет я отработал механиком рефрижераторного поезда. Поскольку в поездке приходится находиться около двух месяцев, то дизельно-служебный вагон построен и оборудован в виде эдакой квартиры со всеми удобствами. Кухонная плита работает на солярке. Хорошая вещь, но периодически её надо очищать от сажи. Малоприятное и канительное занятие. А наш народ, как известно, ленив, но изобретателен. Додумались бросать в горящую плиту медицинские ампулы с различными растворами для инъекций. Вода, закипая, разрывает ампулу и, мгновенно испаряясь, выталкивает все эти лохмотья сажи в трубу. Ну иногда, конечно, не только в трубу.., но сейчас не об этом.

Вот как-то в Кирове нам с напарником тоже понадобились эти ампулы. В аптечке не оказалось. Возвращаясь с продуктами из магазина и увидев аптеку, решили зайти. За прилавком - улыбающаяся девчушка лет двадцати:
- Здравствуйте. Что вы хотели?
- Здравствуйте. У вас ампулы есть?
Радушная улыбка сменяется на растерянную:
- А вам какие? Зачем?
- Да нам всё равно. Подешевле. Нам - в плиту, чтоб взрывались. Почистить.
На улице вечер, у прилавка два не очень бритых и не очень модно одетых кренделя требуют какие-то ампулы - девчушка уже не только в недоумении, она готова и тревожную кнопку нажать. Надо бы успокоить, но ведь не будешь объяснять, кто мы такие, и как работает наша плита. Думали ж быстро купить и уйти...

Наверное, только какая-то врождённая доброжелательность, присущая людям, живущим севернее параллели Москвы помогает нам достичь всё-таки консенсуса. Мы уже кидаемся всё ей обстоятельно объяснить, но девушка находит спасительный выход:
- Вам дистиллированная вода, 5 мл, 20 шт, подойдёт?
- Вполне.
Расплачиваемся. Уходим.

Василий 12
разрывает ампулу

Знакомо!
Хороший рассказ и образно все написано!

Габриэль Гарсиа Маркес.
Очень старый человек с огромными крыльями

http://lib.ru/MARKES...

Изменено 15.3.20 автор Тина Гончарова

Впервые прочла где-то в середине 90-х, если заменить слова "социальная"... в общем, актуально по сей день.
Михаил Булгаков "Грядущие перспективы"

Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора
и бедствия, в которую ее загнала "великая социальная революция", у многих
из нас все чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль.
Эта мысль настойчивая.
Она - темная, мрачная, встает в сознании и властно требует ответа.
Она проста: а что же будет с нами дальше?
Появление ее естественно.
Мы проанализировали свое недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили
почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но
и прокляли.
Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется
закрыть.
Не видеть!
Остается будущее. Загадочное, неизвестное будущее.
В самом деле: что же будет с нами?..
Недавно мне пришлось просмотреть несколько экземпляров английского
иллюстрированного журнала.
Я долго, как зачарованный, глядел на чудно исполненные снимки.
И долго, долго думал потом...
Да, картина ясна!
Колоссальные машины на колоссальных заводах лихорадочно день за днем,
пожирая каменный уголь, гремят, стучат, льют струи расплавленного металла,
куют, чинят, строят...
Они куют могущество мира, сменив те машины, которые еще недавно, сея
смерть и разрушая, ковали могущество победы.
На Западе кончилась великая война великих народов. Теперь они
зализывают свои раны.
Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!
И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому
бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет
ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные
страны на невиданную еще высоту мирного могущества.
А мы?
Мы опоздаем...
Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не
скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще?
Ибо мы наказаны.
Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача - завоевать,
отнять свою собственную землю.
Расплата началась.
Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю.
И все, все - и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто
жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что
дело спасения страны обойдется без них, все ждут страстно освобождения
страны.
И ее освободят.
Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что
родина умерла.
Но придется много драться, много пролить крови, потому что пока за
зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им
безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба.
Нужно драться.
И вот пока там, на Западе, будут стучать машины созидания, у нас от
края и до края страны будут стучать пулеметы.
Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет
остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до
конца.
Там, на Западе, будут сверкать бесчисленные электрические огни,
летчики будут сверлить покоренный воздух, там будут строить, исследовать,
печатать, учиться...
А мы... Мы будем драться.
Ибо нет никакой силы, которая могла бы изменить это.
Мы будем завоевывать собственные столицы.
И мы завоюем их.
Англичане, помня, как мы покрывали поля кровавой росой, били Германию,
оттаскивая ее от Парижа, дадут нам в долг еще шинелей и ботинок, чтобы мы
могли скорее добраться до Москвы.
И мы доберемся.
Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничтожены.
И война кончится.
Тогда страна окровавленная, разрушенная начнет вставать... Медленно,
тяжело вставать.
Те, кто жалуется на "усталость", увы, разочаруются. Ибо им придется
"устать" еще больше...
Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью
жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова.
Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских,
за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное
пользование станком для печатания денег... за все!
И мы выплатим.
И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кой-что
созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские
залы.
Кто увидит эти светлые дни?
Мы?
О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и внуки, ибо размах
истории широк и десятилетия она так же легко "читает", как и отдельные
годы.
И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких
банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:
- Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!


Газета "Грозный", 13 ноября 1919 г.

Изменено 14.3.20 автор Сафи

Сафи

Отлично, заодно и тема поднялась.

О ЖЕНЩИНЫ, ЖЕНЩИНЫ!..
Сергей Кузьмич Почитаев, редактор провинциальной газеты «Кукиш с маслом», утомленный и измученный, воротился из редакции к себе домой и повалился на диван.
— Слава богу! Я дома наконец... Отдохну душой здесь... у домашнего очага, около жены... Моя Маша — единственный человек, который может понять меня, искренно посочувствовать...
— Чего ты сегодня такой бледный? — спросила его жена, Марья Денисовна.
— Да так, на душе скверно... Пришел вот к тебе и рад: душой отдохну.
— Да что случилось?
— Вообще скверно, а сегодня в особенности. Петров не хочет больше отпускать в кредит бумагу. Секретарь запьянствовал... Но всё это пустяки, уладится как-нибудь... А вот где беда, Манечка... Сижу я сегодня в редакции и читаю корректуру своей передовой. Вдруг, знаешь, отворяется дверь и входит князь Прочуханцев, давнишний мой друг и приятель, тот самый, что в любительских спектаклях всегда первых любовников играет и что актрисе Зрякиной за один поцелуй свою белую лошадь отдал. «Зачем, думаю, черти принесли? Это недаром... Зрякиной, думаю, пришел рекламу делать»... Разговорились... То да се, пятое, десятое... Оказывается, что не за рекламой пришел. Стихи свои принес для напечатания...
«Почувствовал, говорит, я в своей груди огненный пламень и... пламенный огонь. Хочется вкусить сладость авторства...»
Вынимает из кармана розовую раздушенную бумажку и подает...
«Стихи, говорит... Я, говорит, в них несколько субъективен, но все-таки... И Некрасов был субъективен...»
Взял я эти самые субъективные стихи и читаю... Чепуха невозможнейшая! Читаешь их и чувствуешь, что у тебя глаза чешутся и под ложечкой давит, словно ты жёрнов проглотил... Посвятил стихи Зрякиной. Посвяти он мне эти стихи, я бы на него мировому подал! В одном стихотворении пять раз слово «стремглав»! А рифма! Ландыше́й вместо ла́ндышей! Слово «лошадь» рифмует с «ношей»!
«Нет, говорю, вы мне друг и приятель, но я не могу поместить ваших стихов...»
«Почему-с?»
«А потому... По независящим от редакции обстоятельствам... Не подходят под программу газеты...»
Покраснел я весь, глаза стал чесать, соврал, что голова трещит... Ну как ему сказать, что его стихи никуда не годятся? Он заметил мое смущение и надулся, как индюк.
«Вы, говорит, сердиты на Зрякину, а потому и не хотите печатать моих стихов. Я понимаю... Па-анимаю, милостивый государь!»
В лицеприятии меня упрекнул, назвал филистером, клерикалом и еще чем-то... Битых два часа читал мне нотацию. В конце концов пообещал затеять интригу против моей особы... Не простившись уехал... Такие-то дела, матушка! 4-го декабря, на Варвару, Зрякина именинница — и стихи должны появиться в печати во что бы то ни стало... Хоть умри, да помещай! Напечатать их невозможно: газету осрамишь на всю Россию. Не напечатать тоже нельзя: Прочуханцев интригу затеет — и ни за грош пропадешь. Изволь-ка теперь придумать, как выбраться из этого ерундистого положения!
— А какие стихи? О чем? — спросила Марья Денисовна.
— Ни о чем... Ерунда... Хочешь, прочту? Начинаются они так:
Сквозь дым мечтательной сигары
Носилась ты в моих мечтах,
Неся с собой любви удары
С улыбкой пламенной в устах...
А потом сразу переход:
Прости меня, мой ангел белоснежный,
Подруга дней моих и идеал мой нежный,
Что я, забыв любовь, стремглав туда бросаюсь,
Где смерти пасть... О, ужасаюсь!
И прочее... чепуха.
— Что же? Это стихи очень милые! — всплеснула руками Марья Денисовна. — Даже очень милые! Чем не стихи? Ты просто придираешься, Сергей! «Сквозь дым... с улыбкой пламенной»... Значит, ты ничего не понимаешь! Ты не понимаешь, Сергей!
— Ты не понимаешь, а не я!
— Нет, извини... Прозы я не понимаю, а стихи я отлично понимаю! Князь превосходно сочинил! Отлично! Ты ненавидишь его, ну и не хочешь печатать!
Редактор вздохнул и постучал пальцем сначала по столу, потом по лбу...
— Знатоки! — пробормотал он, презрительно улыбаясь.
И, взяв свой цилиндр, он горько покачал головой и вышел из дома...
«Иду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок... О женщины, женщины! Впрочем, все бабы одинаковы!» — думал он, шагая к ресторану «Лондон».
Ему хотелось запить...